Время 02:58

Зима для меня - это не только Новый год, семья и белые дни. Зимой меня максимально выкручивает.

Я проснулась в холодном поту, с полным осознанием, что у меня рак груди, и я сгорю за несколько месяцев. Я записана к врачу только на вечер 28, и я не знаю, как мне прожить полтора дня, как мне ходить на работу, выполнять задачи. Как я могу есть, разговаривать, принимать пациентов и решения, если все, что я могу сейчас делать, - это затаить дыхание и прислушиваться: а не умираю ли я сейчас? Мне не хватает окончания -ing в русском языке, чтобы говорить об этом.

Если бы глаза Андрея могли закатиться ещё дальше, они бы закатились. Я понимаю его - в его мире, если тебе не оторвало только что голову, то ты не можешь умирать сейчас (-ing). Я не могу ждать от него понимания, если это не зашито в его модель ВНД. Два года назад он после работы мотался со мной в центральный травмпункт, сидел 8 часов в очереди, покупал мне бутылки воды по кд, чтобы я могла каждую секунду узнать, а сохранен ли у меня глотательный рефлекс (-ing). Так я умирала и вакцинировалась от бешенства, потому что меня укусила кошка.

Прошлой зимой после ковида, пневмонии и месяца постельного режима, когда я не могла съесть несколько ложек супа подряд без одышки, я умирала от рака легких (-ing). Он оплатил мне пульмонолога, анализы, исследования, лекарства. Я не могу дышать так, как раньше, до сих пор, но сейчас я не чувствую, что умираю из-за этого (-ing).

Сейчас я умираю от рака груди. Да, я делала УЗИ в августе, да, ничего не было, но все, что не гистология, - это чих.

«Я скажу тебе, как будет: 28 ты придёшь к врачу, узнаёшь свои результаты гормонов, тебе скажут, что у тебя все нормально, но для пущей точности направят на УЗИ. Ты сходишь на УЗИ, тебе скажут, что ничего там нет. К тому моменту у тебя наступит та фаза цикла, при которой не болит грудь, и ты не будешь постоянно прислушиваться к ощущениям. Ты возьмёшь мою карту, сдашь все нужные анализы, узнаёшь мнение второго маммолога, и тебя отпустит.»

Я согласилась с ним, отдышалась и уснула на его плече. Чтобы проснуться ночью в холодном поту, умирая (-ing). И снова я думаю, что мне надо отработать смену, разговаривать с людьми, - жить ещё полтора дня, зависнув в этом лимбе.

Мне стыдно и страшно, мой мозг меня так подводит.

Время 03:47

Бля, как мне хочется написать Соне, как будто по пьяни - меня опьяняет ностальгия, жгучая тоска обжигает горло.

Я бы и написала, проблема только одна - я знаю точно, что мое письмо получит чужой человек. Лучше бы мы потерялись еще тогда, 8 лет назад, как со всеми другими одноклассниками, чем выдавливать теперь из себя нейтрально-положительные поздравления два раза в год на праздники. Пиздец, я так любила Соню, пиздец.

Мне не спалось. Я залезла в старые папки с флешки, которая кочует со мной на все устройства, начиная с моего первого ноута, подаренного на 12 лет. Как сладко, как мучительно читать скрины переписки 2009 года.

Я думала, моя экзальтированность достигла мыслимого предела, но я удивляю себя всякий раз новыми горизонтами. Эту бы хуйню да в мирных целях.

Я так скучаю по своей церкви.

В последний раз я была на службе в октябре, это была худшая исповедь в моей жизни. Летом я всегда выходила с литургии полной сил и радости в сердце, и со мной был Андрей.

Я помню, как мы шли с ним по полю после первой нашей осознанной службы в июле: жара звенела как колокол. Вовсю цвели такие родные флоксы, и я цвела вместе с ними. На другой раз отец Илья пригласил нас «на чай», но вместо чая были щи и пряники. Меня попросили посмотреть местную собачку, алабая Раду. Я почувствовала, как сразу пригрелась.

С тех пор мы были на каждой воскресной литургии до сентября, обычно вместе, иногда из-за работы по-одному, хоть это и было уже не то. А потом как-то пропустили, потом ещё, и дальше по накатанной. Я пишу это и ощущаю, как к горлу подступает склизкий ком.

Я знаю, что должна сделать самое правильное, что можно сделать в данном случае, - прийти к Илье, раскаяться, расплакаться и причаститься. Андрей чувствует то же, я вижу.

Скоро Рождество.

Сегодня 19 декабря. Три года назад мы с Машей сидели в квартире ее тети на кухне, пили «Гараж» и рассуждали о том, что ждёт нас с окончанием учёбы. Она срезала коротким ножиком ломтики с сырной головы и вдумчиво жевала их, а я думала, какая она простая и свободная. Странно и приятно было оказаться вот так только вдвоём - без Жени и Наили, которые всегда составляли с нами пары отдельно друг от друга. Мы собирались после этого ещё пару раз у меня, но, честно говоря, стоило остановиться на том вечере и отметить его как уникальный случай. Тем не менее, в моей памяти навсегда застыла ее широкая улыбка и открытое лицо - экземпляр моей коллекции редкостей, насекомых в смоле, - крыло стрекозы.

Мне вспомнился кудрявый затылок Макса, тугой воротник и манжеты выглаженного аккуратно свитшота, подрагивающие руки, собранные в несильно сжатые кулаки. Но какое у него было лицо? Я почти не помню его лица. Жук-носорог.

Я помню узкие джинсы и огромный свитер Сони, сладкий парфюм круглый год, длинные нижние ресницы и белые костяшки пальцев, серебряное колечко. Вишневая косточка.

19 декабря 1998 умер мой отец.

«Я скучаю по всем, кого знаю, жалею всех, кого знаю и не знаю, - это хуже зубной боли; это хуже, чем сломать обе ноги.»